Грустные истории о любви

Я не люблю поезда.
Нескончаемый грохот и толчея, духота и жара, постель сомнительной свежести, тревожное забытьё вместо сна, «перекусы» вместо нормальной еды, враждебный запах!..
Самое отвратительное – это запах: немытых тел и лежалой пыли, чужого постельного белья и несвежей еды, железа, машинного масла…

Увы, самый удобный способ добраться до Москвы – «Красная стрела», всего лишь ночь!
Задремала с трудом. Очнулась вдруг! Полежала в темноте, прислушиваясь к сопению попутчиков, и осторожно вышла в тамбур…
Холод, перестук колёс… Заплёванный пол и запах!
Что разбудило? Сон или воспоминание? Стараюсь «поймать за хвост» что-то отвратительно-страшное…

* * *

Мама подняла нас с Вовкой очень рано, за окном ещё горели фонари. Родители в эту ночь вообще не ложились – паковали вещи и покупки.
Я не люблю поездки в Москву. Знаю, что там много театров, выставок, памятников и парков… Но для нас – лишь магазинные очереди, злые потные лица и нескончаемые тюки, коробки, пакеты и свёртки. Запасы на год! Того, что в «глубинке» не купишь ни за какие «коврижки».

С тычками и подзатыльниками, наконец-то ввалились в плацкартный вагон… Удивительно, он почти пустой! Наверное, все ещё спят…
Родители довольны – можно занять места для поклажи и в соседнем купе. Меня сажают на «чужое» боковое место – присматривать за вещами.
Отец забирается на голую верхнюю полку и, почти сразу же, начинает похрапывать. Вовка канючит, что хочет есть, и мама бранит его… Был завтрак! Я тоже голодна… Как брат, не смогла есть так рано, но молчу. Хочется лечь на голую лавку…

Вагон содрогнулся, лязгнул всеми колёсами и суставами, закачался, и пустой перрон медленно пополз в сторону…
Фонари, столбы, заборы и сараи, редкие закопченные деревья и чумазые путевые обходчики замелькали за пыльным окном. Грязная, отталкивающая своей неуютностью, Москва медленно поползла от путей, цепляя взгляд дальними новостройками… Неохотно, но всё же выпустила в поля с редкими перелесками! И пейзаж побежал быстрее: ду-дук-так, ду-дук-так, ду-дук-так, ду-дук-так…
Лишь зеленоватое предрассветное небо, с редкими нежно-розовыми облачками, невозмутимо осталось на прежнем месте.
Спина и ноги, в сандалях на босу ногу, замёрзли. Подышав на ладошки, складываю руки на ледяном столе, кладу на них голову и почти сразу же проваливаюсь…

Проснулась от боли в виске – мать дёрнула за волосы! Я уснула, а велено было караулить…
Женщина, с девочкой моих лет, располагается в купе напротив. Мама суетится, а та старается её успокоить:
– Нет-нет, нам не помешает, у нас багажа всего лишь пара сумок. И девочка пусть сидит, нет, она не на наших местах.
Вагон вновь тряхнуло, и маленький замызганный перрон за окном пополз в сторону Москвы.
Хочется встать и потянуться, ещё лучше попрыгать или побежать, чтобы согреться, но нельзя…

Вовка, как всегда, вьётся вокруг матери: бесцеремонно рассматривает новых попутчиц, трогает их вещи… Его угощают яблоком, но он канючит:
– Хочу пироженку!..
– Фу, ты какой. Бери яблоко, что надо сказать? – мама деланно ласкова.
– Хочу есть… Хочу пироженку! – Вовка уже не угомонится.
Мама за руку тащит его в «наше» купе, там резко и грубо встряхивает за плечи! Вовка раскрывает рот с готовностью зареветь; а мама, зажав его губы и нос ладонью, неожиданно «милым» голосом говорит, что, наверное, вагон-ресторан уже открыт и можно купить что-нибудь к обеду. Сидя с боку, я вижу всю картину, и мне становится смешно и горько… Я уже знаю слово «двуличие».
Хочется встать и пойти, просто – пойти… и уйти… Но это невозможно… Караулю! Что и от кого?! А Вовка, скорчив гримасу и показав мне язык, идёт вместе с мамой. Она забыла свою кофту. Надеваю её, чтобы согреться, забираюсь на прежнее место, поджав ноги под себя, и, чтобы вновь не уснуть, наблюдаю, как мне кажется – незаметно, за соседками по купе…

Полная женщина с тёмными волосами, гладко зачёсанными и собранными в тяжёлый пучок под затылком, поправила маленькую серёжку, одёрнула синее в белый горошек платье и, скинув туфли, пытается надеть брошенные на пол тапочки.
Девочка, с алыми бантиками в тоненьких косичках и точно такими же, как у матери, серёжками, спрыгнула со скамьи и, наклонившись под стол, помогает нащупать и надеть тапочки. На ногах девочки – восхитительно-белоснежные носочки и красные сандали. Светло-голубым платьем она метёт по грязному полу, но мама не бранит её, а говорит «спасибо» и целует в затылок.
От подсмотренной нежности у меня болезненно сжимается в груди…

Нехитрый завтрак разложен на столике поверх вафельного полотенца: кусочки обжаренной курицы в промасленной бумаге, ломтики булки, яблоко, пара помидор и пара малосольных, остро пахнущих, огурцов, бутылка лимонада и картонная коробочка с пирожными.
Девочка с матерью едят неспеша, улыбаясь друг другу. Дошли до пирожных и, почему-то протягивая руки через стол, стали кормить ими друг-друга…
Конечно, я невыносимо голодна, но щиплет у меня в носу не от зависти к роскоши стола, а от зависти к чужой ласке… Почему у нас не так? Может быть потому, что они – вдвоём? У них нет папы?..

Соседки многозначительно переглянулись, и девочка, положив пирожное на бумажную салфетку, приносит его мне!
– Нет-нет, я не голодна, – вру, кажется, правдоподобно...
– Угощайся, пожалуйста, у нас ещё есть, – она улыбается, показывая милые ямочки на щеках.
Мягкий и сладкий бисквит с розочкой из крема и листочком из цуката пахнет нежной ванилью под самым моим носом, но я, молча, сглотнув предательскую слюну, покачала головой и отвернулась к окну…
Боковым зрением, скорее чувствую, чем вижу: девочка пожала плечами, вернулась к матери и они о чём-то зашептались.

Хозяйка пирожного подошла и села через столик напротив. Я повернула голову, а она, на секунду сдвинув брови, притворно-сердито погрозила пальцем: «Ешь!» – и сразу же широко улыбнулась. Я улыбнулась в ответ и покорно взяла пирожное…
Слизнула нежную розочку и откусила ароматный бисквит, а женщина протянула руку и одобрительно погладила меня по голове. Это уже было лишним…
Почему не она моя мама? Почему моя мама – другая? Доедаю пирожное и давлюсь непролитыми слезами.

Чужая мама протянула руку и приложила тёплую ладонь к моей щеке. Неожиданно слёзы, как у клоуна, брызнули из моих глаз! После утра подзатыльников и тычков, даже малая ласка заставила меня содрогнуться всем телом.
– Что ты, милая? Скажи. Скажи, что тебя мучает? Тем попутчики и хороши, можно рассказать, что маме не скажешь…
Я удивлена, судорожно вздыхаю. «Что ей сказать? Разве она возьмёт меня с собой?» Но объяснить слёзы надо, и я почему-то выдавливаю:
– У меня нет такой мамы…
Я не подумала, слова вырвались нечаянно!!!

Отец рывком спрыгнул с полки, не обращая внимание на собеседницу, взял меня за плечо: «Пойдём, милая!»
Я внутренне сжалась… Ласковый голос не предвещает ничего хорошего. Но покорно иду по коридору впереди него, подталкиваемая сзади. С трудом открываю тугую дверь и переступаю порог тамбура …
Отец резко толкает меня в спину! Я налетаю на стену, чуть не ударившись лицом!
Привычно схватив за шею, резко наклоняет!
Теряю равновесие и падаю на колени…
Схватив за волосы, пригибает мою голову к полу… Надавливает коленом на спину… Зло, с присвистом, шипит: «Скажи… Скажи мне ещё…» – и тяжело дышит…

Моя голова – под ним, почти между ног. Даже сквозь брюки чувствую тошнотворный запах тела, его не может перебить вонь заплёванного пола, окурков, железа…
Не понимаю, чего он хочет, что должна ему сказать?! Дыхание перехватывает… Спасительная мысль – «Мы не дома! Он не станет…»
И действительно, кто-то толкает его дверью, идёт через тамбур…
«Ну что ж ты, милая?» – он тянет меня за руку вверх. «Упала», – говорит проходящему и «заботливо» отряхивает моё платье…
Я шарахаюсь от него и ударяюсь спиной об уличную дверь. А он поворачивается и, не глядя на меня, заходит в вагон.
Прочь! За стеклом двери мелькают деревья, там – спасение! Рву ручку! Но дверь закрыта…
Бросаюсь к двери в соседний вагон!

Гармошки стен трещат и ходят ходуном! Кованые листы пола лязгают друг о друга! В угловые просветы видны блестящие рельсы и мелькающие шпалы… Острый запах металла, смазки, копоти!.. Внутренности комком подкатывают к горлу!.. Я вновь падаю на уже разбитые колени, и меня – рвёт!..
Кто-то хватает за шиворот!.. Мама, не обращая внимания на ободранные коленки, заталкивает в тесный вонючий туалет. Зло:
– Перепачкалась, как свинья. На минуту нельзя вдвоём оставить!
Я задыхаюсь, не понимаю что произошло! Голова кружится от запаха собственной рвоты и чужого кала… Пытаюсь открыть окно, но не удаётся… В голове: «Нельзя было брать пироженку! Сама виновата!..»
Отдышавшись, мою ладони и зарёванное лицо, рукава маминой кофты и подол платья безобразно испачканы... «Опять влетит!» Но выхода нет! Мне придётся вернуться… к ним…

Отец вновь посапывает на верхней полке. Мама с Вовкой лежат под ним – на нижней, мне постелено напротив, но я сажусь на прежнее боковое место, в соседнем купе.
Соседки уже перенесли вещи к противоположному тамбуру.
Состав, содрогаясь всем телом и пронзительно скрипя тормозами, останавливается у мокрого перрона маленькой станции.

Девочка под пёстрым зонтом прыгает через лужи. Её мама, с двумя пухлыми сумками, шлёпает, не глядя под ноги, останавливается, поднимает голову, и мы встречаемся глазами. Как в восточной сказке, она прикладывает пальцы к губам, а потом к сердцу, словно поняв…
Я глотаю безмолвные слёзы, хочется вскочить и побежать… Но вагон дёрнулся, зло лязгнул, заскрежетал и медленно потащил меня прочь!
Мама стоит под дождём и провожает меня взглядом. А дочь, могла быть – я, нетерпеливо трясёт за руку, удивлённо заглядывает в её лицо, проследив взгляд, улыбается мне, машет рукой и роняет зонтик...

«Больше не увижу их никогда!..» Боль и отчаянье! «А если побежать?! Там – другой мир!!!»
Влажный чистенький перрон вдруг закончился… Мимо пополз загаженный домик общественного туалета.
Почему не побежала? Успела подумать: «Дверь тамбура во время движения закрыта!»

* * *

Не люблю поезда! Вонь, грязь, нескончаемый перестук…
Ненавижу обращение «милая», оно всегда – издёвка…
Не люблю и не ем бисквитных пирожных – тошнит.