Грустные истории о любви

Грустная история одной жизни и смерти

Мальчик
родился в обычной семье, где был один ребенок. Этим ребенком был я. Мне было 10
лет, и мне было очень интересно, что за кроха появился у нас дома.

- Ну и как мы его назовем? - Спросила меня
мать.

- Странный вопрос, - ответил я, - конечно,
Валеркой!

Мама больше не спрашивала меня ни о чем.
Так моего брата стали звать просто и незатейливо.

Отцы у нас были разные, фамилии
соответственно, тоже, но это совершенно не мешало нам обоим.

Брат вырос на моих руках. Он был
послушным, улыбчивым ребенком, который как все дети временами шалил и
баловался.

Я как старший брат и единственный
воспитатель ему многое прощал. Прощал даже то, за что попадало мне.

Брат рос любимчиком в семье, и любили его
за умение радоваться жизни и весело, озорно смеяться.

За его улыбку и смех ему можно было многое
простить.

И его прощали. Прощали за все. Всегда.
Хотя он особо и не шалил. Не больше чем остальные дети мы видели от него
проказ. Даже меньше. И если у него проходила какая-то проказа, то он жаловался
от души, и смех его был таким заразительным, что я смеялся всегда вместе с ним.

Смехотунчик так звала его мать.

Он оправдывал свое прозвище и был душой
семьи.

Позже, когда он вырастет, то где бы он ни
был, он был душой компании и коллектива. Где бы он ни был, если там был Валера,
то люди умели отдыхать, улыбались и весело шутили.

Было в его смехе и улыбке что-то доброе и
завораживающее.

Он сам это знал, и поэтому с возрастом,
помудрев улыбался более закрыто, и как-то так сдержанно, и с некой долей
извинения. Как бы улыбаясь и извиняясь, за то, что улыбка его может вызвать
ответную улыбку у собеседников.

За это его все любили. Всегда. За добрую,
открытую душу. И умение улыбаться так завораживающе, что все окружающие не
могли удержаться от улыбки.

Когда он был совсем маленьким я его иногда
вольно или невольно обижал.

Он был меньше, худее незащищеннее, и
всегда было жалко, если так иногда случалось.

Обид он не держал почти никогда. Был добр
просто невозможно. Иногда ему это мешало.

Как-то раз мне было семнадцать лет, а ему
соответственно семь лет, мать дала мне "боевое задание" - накормить брата
манной кашей.

Что может быть проще? Что?

Но брат уперся, не буду, есть я эту кашу и
всё.

Я и уговорами и сказками, и по-плохому, и
по-хорошему.

Он рот закрыл и всё.

А мне как на грех на свидание нужно идти.
Час его кормил, уже время меня поджимает, а он все не ест и все. Хоть что ты с
ним делай!

разозлился я на него.

- Ты понимаешь, - говорю, - меня девушка
уже ждет. Я не могу опаздывать. Давай кушай, пожалуйста, братишка.

- Не буду, говорит, я есть эту кашу. Не
нравится она мне. Я её уже сегодня ел.

- Брат, родной, меня мать из дома на
свидание не выпустит, если я тебя не покормлю. Съешь ты эту кашу.

- Не хочу!!!

Озлился я на него. Идти уж надо. Опаздываю
уже...

- не хочешь по-хорошему, будешь есть
по-плохому.

- Не буду!!!

- Брат, я тебя предупредил. Кашу если не
будешь есть, она вся будет у тебя за шиворотом.

- Не хочу я эту кашу!!!

тут уж терпение моё лопнуло. Каюсь, взял я
ложку и несколько ложек каши положил ему за шиворот.

Каша была теплая, но липкая, и совершенно
неприятная по ощущениям. Сволочь я был последняя после этого. Но тогда эмоции
взяли верх.

- Ну что, - говорю - будешь есть? Или вся
каша окажется у тебя за шиворотом?

И пока брат не успел опомниться, я быстро
скормил ему всю эту несчастную манку. Потом умыл его. А самому стыдно, хоть
плачь.

Слезы из глаз катятся, к горлу комок...

По-щенячьи он так жалобно на меня
посмотрел...

Так мне его тогда было жалко.

Знал я, что был не прав. Но поступок уже
был свершенным.

Эту обиду брат не забыл на меня до самой
своей смерти. Хотя и просил я прощение за эту обиду, но на душе до сих пор
гадко.

Часто мы совершаем необдуманные поступки,
за которые позже горько раскаиваемся.

и все наши просьбы о прощения и мольбы простить
наши грехи совершенно не в счет.

Дело сделано, судьба записала поступок в
твой реестр дел, и от этого никуда не уйдешь, чтобы ты потом не говорил и как
бы ты себя сам не оправдывал.

Тебе может быть мучительно больно потом, и
стыдно...

Но, увы, ты уже ничего не можешь изменить.

Брат хорошо учился в школе. Он был всегда
примером для сверстников. Причем, та теплота, и доброта, что лучилась от него,
невольно передавалась и его друзьям.

Он умел прощать.

И лишь в душе своей он не всегда был
счастлив, про что, впрочем, предпочитал молчать.

Сверстники его любили. Меня всегда это
поражало в нем. Он мог ничего не делать, просто улыбнуться чисто и открыто, и
его любили и уважали за эту его доброту и открытость.

Как-то однажды мама дала ему старый,
стеклянный шприц. Странная игрушка для ребенка. Но Валерка нашел и ей
применение. Он набирал в неё воду и использовал шприц как пистолет. Причем так
ловко, что через какое-то время вся окрестная детвора бегала со шприцами о
брызгала друг друга.

Водяных пистолетов в то далекое время не
было в помине.

Он был горд и счастлив, что придумал такую
веселую игру. В играх сверстников он был кем-то вроде судьи.

и тут пришел с работы я. Усталый, злой и невыспавшийся.

- Посмотри, брат, что у меня есть!!! -
Радостно подскочил ко мне Валерка, показывая шприц.

Я повертел в руках старенький шприц, и ...
сломал его.

Нечаянно. Так уж у меня получилось.

Брат мой словно окаменел...

Напрягся как-то весь, а потом обмяк как-то
сразу. Взял сломанное оружие дворовых стычек, повернулся ко мне спиной, и пошел
от меня прочь, только слезы блеснули у него на глазах.

- Брат, постой, нечаянно я. Понимаешь, не
специально я. - Пытался оправдаться я.

-
Уйди от меня!!! - Выдохнул он. И столько в голосе его было отчаяния и боли, что
у меня руки опустились, и в голове такой звон пошел, словно сделал я что-то
такое ужасное, что ничем уж не исправишь.

Потом он лет через двадцать вспомнил эту
историю и рассказал мне её.

-
За все детство я обиделся на тебя всего два раза. - Сказал он мне как-то раз. -
Ты был тогда сильно не прав.

-
Прости меня, Валерка, если сможешь.

- Да я давно тебя простил. Просто тогда
так обидно было, ты не представляешь себе.

Когда он подрос и превратился в
симпатичного подростка, то характер его изменился до неузнаваемости. У него
появились какие-то комплексы, и какая-то скромность, несвойственная ему ранее.

Скромен он был необычайно.

Доходило до того, что я учил его
знакомиться и общаться с девушками. Разговаривать с ними, ухаживать за ними...

Сам он при этом менял на лице все цвета
радуги.

Скромность его перебарывала его доброту.
Он стал меньше улыбаться, стал более закрытым. Стал стесняться своей доброты.
Боялся, что над ним будут смеяться и высмеивать его за это.

Хотел пойти в армию. Мечтал служить в
десантных войсках.

Даже до армии пошел заниматься парашютным
спортом, чтобы быть подготовленным солдатом.

Небо просто манило его.

Что он чувствовал, когда летал?

Теперь его уже не спросишь об этом.

Отслужил он, как и хотел в ВДВ. Армия ему
понравилась порядком, строгостью и своей правильностью.

Это он сам так говорил.

И поэтому, когда началась война в Чечне,
он пошел на войну добровольцем, контрактником как их тогда называли.

- Брат, ты что, с ума сошел? - пытался я
его остановить, говоря с ним по телефону.

- Ты ничего не понимаешь! - Спокойно отвечал
он. - Если не я, то кто? Пацаны, что пороху не видели? Уж лучше я.

- Брат, береги ты себя, ради Христа, там.
Ладно?

- Это уж, братишка, как получится. -
Сказал он мне и повесил трубку.

А потом целый год мне писал письма:

"...Все у меня хорошо. Сидим на горе,
загораем. Все у нас спокойно. Я тут сварщиком, мол, работаю".

А потом, когда ехал на дембель прочитал я
его личное дело случайно. Вышел он куда-то. А мне эти его бумажки попались на
глаза.

В графе воинская специальность было
написано: "снайпер". Еще ниже карандашиком "убито 100 человек".

В графе награды было написано коротко и
лаконично: "трижды представлялся к званию "Герой России".

Я стоял как вкопанный и не верил своим
глазам.

Тут подошел брат, и отобрал бумаги.

- Что застыл? Прочитал? И давай больше не
будем про это говорить, ладно?

Позже я его попытался разговорить.

- Что ж ты, Валера, сказки из армии мне такие писал?

- Да не хотел я тебя волновать понапрасну.
Зачем?

- Что значит зачем, брат?

- Зачем писать о войне? Волновать зря. Всё
нормально. Я вернулся. Я жив.

- Ты может быть, что-то расскажешь?

- А ты, побывав на войне, много
рассказывал? Нет? Так что ж ты от меня хочешь?

- ладно, ответь мне на один вопрос. Почему
тебя не наградили?

- Знаешь, брат, дерьмо случается в этой
жизни. На этот вопрос отвечу. Понимаешь, нас контрактников там называли
контрабасами. И считали, что награждать нас не надо. Типа и так им деньги
платят.

На этом тот наш разговор был и закончен.

Через какое-то время я спросил его:

- А что, правда, что ты сто человек убил?

- Не знаю. - Честно ответил он. - Я не
подходил к каждому и не спрашивал, жив он, или нет. Но вообще мне неприятно
говорить об этом, прости.

- Я всё понял, больше не буду спрашивать
ни о чем. Но объясни мне одну вещь, почему запись об убитых стоит карандашом?

- А ты сам подумай! Чтобы стереть можно
было резинкой надпись. Понял?

- Ты что опять туда собираешься? -
Ужаснулся я.

- А как же! Воевать должны настоящие
мужики. А я мужик!

Долго я его уговаривал не ехать больше
никуда.

Была у него жена. Любил он её больше
жизни. Когда рассказывал мне про неё, у него даже выражение лица менялось.

Светлее он как-то становился. Лучше. Уж не
знаю, говорил он ей о своих чувствах, или скромно молчал, предполагая, что жена
и так всё сама знает. Но когда говорил мне о ней, наполнялся такой безграничной
любовью и заботой, что не заметить этого было нельзя.

в моих уговорах его жена и была последним
козырем.

Обещал он мне в Чечню больше не ездить.

Знал я, что слово он своё сдержит.

Такой человек он был. Что если раз слово
давал, то держал его до конца. Чтобы ни случилось. При любых обстоятельствах
держал слово. Обязательный был человек.

Однажды случайно в поезде я случайно
встретил парня, который служил с братом в Чечне.

- Мужик он был правильный. Просто делал
своё дело и все. - Рассказывал ветеран. - Говорить не любил. Как-то раз попали
мы под обстрел. Ну, кто куда. Большинство бегом сломя голову бежать. А по нам
прицельно так еще кто-то бьет. У всех паника. А он просто выбрал позицию, и
стал стрелять. Огонь весь перешел на него. Мы тем временем очухались, и потом
отбились. Если бы тогда не он, всех бы могли нас положить. Вот так вот.

Разговоров о Чечне Валера не любил.

Все рассказы о Чечне касались кормежки и
быта. Кормили неважно, но он не жаловался. Только когда приезжал в отпуск,
спросил у жены:

-Вы каждый день так едите?

- Как? Так? - Удивилась она.

- Вкусно. - Ответил брат.

- Не знаю, по-моему, обычно. - Ответила
супруга.

- А нам в армии почти каждый день трубы
давали с дельфинами.

Супруга поперхнулась пищей.

-
Вы что настоящих дельфинов ели?

- Конечно, нет. Это солдатский юмор. Так
мы макароны называли с килькой в томатном соусе.

-У меня вот осталась банка каши из
солдатского пайка. Хотите - попробуйте, как нас там кормили.

Попробовали мы тогда ту солдатскую пищу. И
вдвоем больше четырех ложек не осилили.

Несъедобная была та каша. Резиновая
какая-то с жутким вкусом.

После приезда с войны брат долго не мог
привыкнуть к постеленным белым простыням.

Отвык спать в нормальных условиях после долгого
существования в походных условиях. Спать приходилось в одежде, да еще клопы
мучили. Спать не давали. Кусали так, что не заснешь.

Кто-то скажет - подумаешь мелочи, какие!

Может быть и мелочи. Но из таких мелочей и
состоит вся наша жизнь.

Он как настоящий солдат никогда не
жаловался. Просто иногда что-то всплывало в памяти, и он это просто
рассказывал.

Рассказывал с юмором и улыбкой. Что, мол,
так, оно и должно было быть.

Потом была служба в Югославии во времена
конфликта между сербами и боснийцами, и еще бог его знает кем. Воюющие стороны
как-то быстро успокоились, когда наши ввели туда войска.

В Югославии он прослужил год.

Воспоминания об армии были самые теплые.

Отслужив, побывав на войне, он очень
изменился внутренне. Стал более зажатым, и каким-то более серьезным.

Морщины легли на его ясное чело, сразу
состарив его...

После армии работал сварщиком. Никому
никогда ни в чем не отказывал. Жена часто жаловалась - приходит ночевать
только. То одному надо помочь, то другому.

Так проходила вся жизнь. Просто и
незатейливо.

Жил Валера так, как будто жить и жить ему
долго и счастливо еще лет триста.

Ничего героического в обыденной жизни не
совершил Валера, просто жил, не совершая зла, и делая добро, как мог.

Это просто и легко, когда ты живешь и
творишь добро. При этом совершенно не важно кто ты и чем занимаешься. Изменить
этот мир невозможно. Но когда каждый не будет, как минимум делать зла, мир
станет лучше.

А брат зла не делал никому и никогда.
Сколько я не говорил с людьми, знавшими его, никто не мог вспомнить такого. Все
говорили о нем как о добром душевном человеке.

Город Боровичи Новгородской области, где
он жил, небольшой, население всего 70 тысяч. В городе большинство знает друг
друга, никуда не скроешься, всё на виду.

Однажды родственники жены попросили
сварить Валеру сварить для местных детей качели. Вроде бы проще было отказать.
Но он приволок материал с работы, сварочный аппарат и сварил ребятам качели. И
не за деньги, а просто так, от всей души.

Двор был большой, а никаких развлечений
для детворы не было. Город маленький, бедный, тут не до детей.

Так дети потом в очередь становились,
чтобы на качелях покататься. Так и получилось в его жизни, что не качели он
сварил, а памятник себе. Все жители окрестных домов после смерти брата стали
называть эти качели памятником Валере Десяткину.

Но тут случилась одна история, которая как
пуля влет оборвала его молодую жизнь.

Поехали они со знакомыми на рыбалку.
Поехали вчетвером. Да только в живых осталось только двое.

Что случилось точно знают оставшиеся в
живых. Знают, но молчат. Или врут, отводя глаза.

А было все примерно так. Втроем поехали
ставить сети. Одним из них был брат. Было это 16 октября 2004 года в
Новгородской области около деревни Сутоки.

Знакомый его, что был вместе с ним в
лодке, Жданов Сергей, упал за борт. А мой брат стал его спасать. Двое оказались
за бортом лодки на озере. Лодка черпнула
воду, и стала наполняться водой. оставшийся в лодке откровенно струсил,
приналег на весла и поплыл к берегу. На работе этого спасшегося звали
Чепуховедом. Уж не знаю почему, но эта кличка прикрепилась к нему наглухо.

Брат мой плавал хорошо, мы с ним вместе
Волгу переплывали. Это в две стороны 3 километра, плюс течение. Один он бы
выплыл. Несмотря на холод и темноту.

Но бросить своего товарища, тонувшего в
воде? он не мог. Поэтому боролся за его жизнь до конца.

Но не смог сберечь и свою, утонув вместе с
ним.

Чепуховед остался жить. Главное это ведь
жить, правда?

А ребята, которым он мог помочь, но не
помог, утонули. Утонули просто и жестоко. Они до последнего кричали ему:

-
Чепуховед, вернись, помоги...

А тот не помог. Просто испугался.

Бог ему судья. Хотя на войне таких свои же
стреляли.

А брат мой Десяткин Валерий Юрьевич, мог
поступить так же? Бросив тонувшего товарища в воде.

Но бросить он его не мог.

Просто физически не мог.

Хотя его никто никогда бы не упрекнул в
этом.

Он боролся до конца за жизнь друга.

Но сил просто не хватило.

Вечная память, тебе, брат.

Если бы я воспитал его более эгоистичным -
он был бы сейчас жив.

Смерть забирает часто самых лучших.

Увы, с этим ничего не поделаешь.

Когда я ехал к нему, зная, что он утонул,
в купе вошел парень, провожавший свою тещу. Он помогал ей принести вещи. Прощаясь, она сказала зятю:

- До свидания, Валерочка!

Из глаз моих брызнули слезы. При жизни я
ни разу его так не назвал...